Политтехнолог Шкляров: «Я в хоккей играл, одно время буквально жил этой игрой – даже за беларускую юношескую сборную выступал»

– Я, кстати, именно в СИЗО понял, почему мы, люди, так боимся смерти: смерть – это неизвестность. Кто-то представляет себе боль, другие переживают, что больше не поедят пиццы – для каждого конец выглядит по-своему, но всех в равной степени пугает неизвестность. Мы привыкаем ее заполнять, ежедневно строим образы будущего: вот завтра с утра я встану, почищу зубы, а летом поеду в отпуск. Так и живем, хотя на деле нихрена не знаем о будущем. Но тюрьма забирает возможность представлять даже «завтра». Ты не знаешь, что случится с тобой уже в следующую минуту – выведут тебя из камеры, чтобы покормить или чтобы избить. Могут, как меня, 8-9 человек в масках темной ночью вывести во двор и в итоге вывезти на встречу с Лукашенко. Как мне говорил Бабарико, он думал, что его на расстрел ведут.

- А теперь давай про баню. Ты проходишь по делу Сергея Тихановского – я же правильно понимаю, что вы познакомились за столом в КГБ?

– Да (смеется). Сережа тогда на повышенных тонах говорил с экс-президентом: «За что вы Шклярова взяли?! Я его первый раз вижу!». На что Лукашенко ответил: «Я не знаю, что он здесь делает». Вообще, мне хотелось бы посмотреть запись той встречи целиком, проанализировать ее. В моменте в состоянии аффекта мало что запоминалось. Сначала сидишь за столом с Лукашенко, потом тебя опять кидают за решетку – да что это вообще было?!

После встречи с Лукашенко меня увели в камеру СИЗО КГБ №12, Бабарико сидел в девятой. Пришли на следующий день рано утром, еще даже завтрака не было, и повели в знаменитую камеру, где обычно людей избивают. Страшное место, изнутри обитое мягким дерматином, все в кровоподтеках. Выглядит как психушка.

Когда завели туда, раздели догола и надели наручники, я тогда стоял и думал: все, сейчас начнут колошматить. Но в итоге я попал в баню.

- Давай поговорим о твоем детстве. Ты в Гомеле рос, а я, кстати, в Речице.

– Да ладно?! Я постоянно в «Черном золоте» тусил (клуб, который в Речице построили на деньги нефтяников), там было круто. Я тогда музыкой увлекался, дискотеки, продажи кассет, дисков – все это было частью моей жизни.

Вообще, у меня исключительно приятные воспоминания о детстве. Я рос в доброй, относительно скромной и бедной беларуской семье. Мама была учителем, папа работал строителем. Мы жили на Волотове. Тогда этот район только начали застраивать, поэтому там кроме песков и пары домов больше ничего не было. Помню, как малой еще бегал там.

А еще я в хоккей играл, одно время буквально жил этой игрой – даже за беларускую юношескую сборную выступал. Но потом случился Чернобыль, из-за которого меня отправили в Германию – тогда многих детей вывозили в семьи за границы. Я впервые познакомился с Западом и охренел. В то время уже был пионером, и мне на мозги капали разные коммунистические догмы. И вдруг я увидел совершенно другой мир. Познакомился с людьми, которые почему-то заботились о нас, незнакомых им людях. На меня это произвело такое неизгладимое впечатление, что когда я вернулся в Гомель, забросил все увлечения и начал учить язык.

- Тогда и появилось желание уехать из Беларуси?

– Нет, мне скорее хотелось понимать людей. Я же вообще не говорил, пару слов на немецком знал, а хотелось полноценно дружить. В Германии все такие добрые были, постоянно дарили какие-то подарки, впервые показали мне «Макдональдс».

Вот недавно появилось видео, как Светлана [Тихановская] встретилась со своей гостевой семьей в Ирландии – если бы я увидел своих родителей из Германии, точно так же бы их обнял и расплакался. Эти люди изменили мою жизнь. Благодаря тому, что я забил на спорт и занялся языками, во мне развился переводчик, а потом – и политтехнолог, на которого я выучился в немецком университете, – сказал Шкляров.