Из БГУФК в знак протеста ушел преподаватель. Поговорили с ним о вузе, репрессиях студентов и переносе ЧМ
Вадим Можейко уволился публично.
Вадим Можейко уволился публично.
В середине января кандидат культурологии и доцент Белорусского государственного университета физической культуры Вадим Можейко уволился из вуза. Свой уход он сопроводил видео, в котором рассказал, что больше не может работать в государственной организации, которая стала частью «механизма подчинения и репрессий».
В интервью Андрею Масловскому преподаватель подробно рассказал о причинах своего решения, о реакции администрации вуза на протесты, репрессиях в отношении студентов, деятельности фонда спортивной солидарности и своем отношении к переносу чемпионат мира по хоккею.
– Почему вы ушли из БГУФК?
– Это не было каким-то одномоментным и эмоциональным решением. Это накапливалось довольно долго. Никогда не скрывал, что я никак не совпадаю с политикой государства и министерства образования. И администрация [университета] это знала. Но мы как-то уживались и достаточно долго друг друга терпели. Оказалось, можно как-то взаимодействовать.
Но в 2020-м у меня внутреннее противоречие с государственной системой стало настолько большим, что сотрудничество уже не виделось таким простым. Поэтому, когда перед 1 сентября шел на общее собрание сотрудников университета (чуть ли не впервые за все время работы), с интересом думал, как это все будет выглядеть. Как может так сложиться, что мы в таких условиях будем работать как ни в чем не бывало?
И собрание подтвердило мысль, что все будет не так, как всегда. Потому что после формальных и бюрократичных слов [ректора университета Сергея] Репкина поднялся прекрасный дедушка. Он рассказывал, что ветеран конного спорта и ветеринар. По реакции зала я понимал, что многие его знают. В общем, он выступил с речью, которая мне показалась очень выверенной. Она очень двояко трактовалась. С одной стороны он как будто говорит с критической точки зрения про актуальную повестку, но как будто и нет. И в конце он сказал: «Я как врач знаю, что нужно сначала лечитька, потом судитька и уж только потом ябатька». И сорвал аплодисменты зала. Репкин посмотрел на него и никак не отреагировал. Будто ничего и не было.
Из-за этого мне показалось, что определенные настроения есть. Кроме того, мне казалось, что ситуация в стране может разрешиться значительно быстрее, и никак не время уходить. Но ситуация подзатянулась. Мой контракт действовал до конца декабря. Тогда вместо того, чтобы написать заявление на продление контракта, я написал на увольнение. Написал, что не хочу продлевать контракт по политическим мотивам. Не согласен с репрессиями и так далее.
– Это ведь не обязательно писать в заявлениях.
– Я мог вообще ничего не писать, но решил так. Мне было важно. Я не хотел уходить секретно. Мне было важно, чтобы люди в вузе знали, почему я ухожу. Заявление же идет по цепочке: заведующий кафедрой, отдел кадров, бухгалтер и так далее. Ну и пусть все в цепочке знают, как можно писать заявления. Я понимал, что моя история будет публичной.
В сентябре из вуза ушла коллега по таким же причинам, но она ушла тихо. Об этом никто не знает, об этом никто не говорил, и ни для кого это не стало примером или символом. Никто не видит, что уходят преподаватели. Это не ее вина, конечно. Каждый сам выбирает. Я понимал, что у меня есть некоторый символический капитал, которым стоит воспользоваться. Информация станет широко известной и для кого-то, возможно, будет сигналом.
Для администрации [вуза], для власти главное – показать, что все спокойно, все нормально, ничего не происходит. Мне хотелось показать, что это не так, что люди уходят и делают это совершенно открыто. И, возможно – пока это, правда, не подтвердилось, – показать, что если ты публично и открыто об этом говоришь, тебя не посадят и не расстреляют. Чтобы те, кто задумываются об уходе, не боялись. Посмотрим, получится ли.
– Как менялось настроение у преподавателей к декабрю?
– Универ – срез страны. В августе настроение у людей было более позитивное и оптимистичное. С точки зрения глубинных убеждений вряд ли что-то поменялось. Никто не стал ябатькой за эти несколько месяцев. Скорее, наоборот. Чем больше вскрывается фактов, тем больше колеблющихся людей склоняется в сторону недовольства. Я поэтому и оставался. Видел, что у большинства настроение понятное. Другое дело, что многие люди, недовольные системой, не готовы что-то делать, не готовы уходить. Им страшно. Особенно тем людям, которые проработали много лет на одном месте, страшно менять работу.
В целом же люди стараются занимать позицию, что университет вне политики. Мол, давайте об этом вообще забудем, давайте закроем глаза на позицию каждого, давайте поговорим, как ни в чем не бывало.
– Это подбешивает.
– Да. Понятно, что на работе мы в основном говорим о рабочих процессах. Но как могут гуманитарные предметы существовать вне жизни? Как-то студент спросил: «А в чем разница между нормой и правилом?». Я рассказал, что есть внутренняя норма, что надо уступать место старшим в транспорте, но правила такого нет. А бывает закрепленное правило, но с внутренними нормами людей это не совпадает. И попросил привести пример на это. Ну и мне в один голос: «Декрет о тунеядцах». Правило есть, но с ним не согласны.
Я об этом и говорил в своем видеообращении. Где еще нужно учиться быть гражданами, как не в университетах? Где, как не в университетах, обсуждать политику? А попытка стыдливо сказать, что мы вне политики – это попытка людей, у которых достаточно совести, чтобы не быть ябатькой (когда они не могут заявить, что насилие и пытки – это хорошо), и недостаточно совести для открытого осуждения. Тогда только и остается говорить: давайте забудем.
– Какая была реакция на ваш уход среди коллег?
– Когда забирал трудовую, говорил всем, что если надумаете пойти по моему пути, подскажу, что и как. Все реагировали нормально. Негатива не читал. В соцсетях писали даже студенты не только моего факультета. Мне было важно, что были люди, которые говорили, что мой пример их вдохновляет, что они рады тому, что есть честные преподаватели.
С другой стороны, я понимаю администрацию, у которой мысли могли быть в стиле: «Ушел этот Можейко – и гора с плеч. Легче без него». Поэтому я в своем видео к администрации не обращаюсь. Я обращаюсь к людям, к преподавателям и студентам.
– Насколько сильные были репрессии к студентам в БГУФК?
– В БГУ, лингвистическом репрессии были сильнее. БГУФК не был в лидерах, но у нас были и отчисленные студенты, и странные решения руководства. Я как-то пришел в университет, а мне коллега со смехом: «Заставили не выпускать студентов из аудитории, чтобы не вышли на акцию». Вроде бы никого не репрессировали, но что это за дичь?! Что это за превращение университета в концлагерь, когда студентов не выпускают из аудитории? Это ненормально!
Пачками не отчисляют, но все же относительно. Довелось прочитать слова преподавателей о том, что в БГУФК все прекрасно – отчислили только троих. Так разве это прекрасно, если студентов отчисляют не из-за учебы? Чему тут радоваться?
Еще момент. Захожу в университет – центральная лестница пустая. Это странно. Потом вижу: внизу стоят кгбшники с камерами на штативах, вокруг них охрана, а на лестнице дружина БРСМовцев. Ну и понятно, что никто в этот момент на акцию на лестницу не выходит. И что это такое? Превращение университета в место превентивного наказания за свободомыслие. Это выглядит очень дико. Окей, я прошел через эту лестницу, студенты прошли. И что, мы должны как ни в чем не бывало что-то изучать после такого? Как это может работать?
– Были в вузе, когда на студентов вызывали силовиков?
– Нет. У меня такой график, что в первом семестре нет большой нагрузки. Вся основная работа должна была начаться с января. Поэтому в сентябре я в университет ходил редко – работал со своими магистрантами. Поэтому у меня была возможность очень взвешенно принять решение об уходе. Возможно, если бы у меня была аудиторная нагрузка, я бы окончания контракта не дождался.
В те дни мы видели много такого. Это не было самым жутким, но это еще больше меня подталкивало к мысли, что нельзя дальше работать как ни в чем не бывало. Невозможно перевернуть страницу. В моем понимании администрация должна быть на стороне студентов, защищать их, помогать решать любые проблемы. И говорить, что все, что происходит в вузе, внутренние дела. Не лезьте. Но что у нас, что в лингвистическом администрация ведет себя совсем иначе. И это несовместимо с академической этикой. В моем понимании это уже не совсем университет. У нас и так университеты далеки от европейских традиций. У нас нет автономии, как в Европе, где на территорию заведения не может зайти городская полиция. Сейчас мы впервые увидели, что это значит на практике.
– Студенты лингвистического рубились с администрацией. Как было в БГУФК?
– Были и обращения, и конфликты, и создание в телеграме стебных стикеров с Репкиным и администрацией. Но позиция администрации БГУФК, как и с тем случаем в начале учебного года на собрании, очень показательна. Администрация не будет заступаться за студентов, но и не будет «первыми учениками», которые спешат отличиться самыми жестокими репрессиями в стране. На мой взгляд, это люди, которые хотят максимально пройти по краешку и не связываться с обеими сторонами. В принципе, в нынешних условиях, может, и не худшая позиция. Она заслуживает меньше порицания, чем остальные. Но и уважения у меня не вызывает.
– Как в этой ситуации вел себя Репкин?
– Насколько понимаю, у Репкина было максимальное желание абстрагироваться от ситуации. Максимально нейтральная позиция. Не высовываться. Возможно, он для себя находил какие-то основания. Как в ситуации с тем же ветеринаром. Легко могу представить белорусских чиновников, которые обязательно посчитали бы, что с ним нужно выразить несогласие в разной форме: сказать, что он не прав, или вышвырнуть его с охраной. А в атмосфере августа можно было представить себе даже шутку на этот счет. Но Репкин предпочел никак не реагировать. И это максимально его характеризует. И очень вписывается в его образ. В том числе и поэтому мы не видим каких-то выдающихся репрессий или случаев, когда администрация поддерживает ребят.
* * *
– Что вы преподавали?
– Я кандидат культурологии. Вел гуманитарные предметы: теория и история мировой культуры, культурология, религиоведение. Культурология – один из выборных предметов, который никто никогда не выбирает, и фактически лекций по нему нет. Но администрация всегда давила, что надо разработать программу обучения. Я все время говорил, что сделаю это, когда предмет кто-нибудь выберет :). Вечное бюрократическое противостояние. Также работал с дипломниками и магистрантами.
– Доводилось учить действующих спортсменов?
– Я в основном преподавал в рамках института туризма. Спортсменов там было немного, но они попадались. Впрочем, знаковых не было. Разве что, помню, была вратарь национальной женской сборной по хоккею на траве.
Многие, когда узнавали, где я работаю, смеялись, что я учу физруков и дуболомов. Но у меня не было такого впечатления. Люди разные. Я встречал людей, которые не хватали звезд в спорте, но адекватно подходили к учебе. А проблемы, скорее, были с теми, кто не очень понимает, чего хочет в жизни, хочет схалявить, схалтурить.
– Бытует мнение, что спортсмены не самые образованные ребята, и сейчас не высказываются, потому что ни в чем таком не разбираются.
– Не без этого. Есть профессии, где порог входа требует определенного интеллектуального уровня, а есть те, где его не требуется. Это естественно. Многие достигают успехов в спорте, имея весьма узколобое представление о мире, политике и так далее. И это не только в Беларуси. У вас было интервью литовского футболиста, который говорил, что с белорусами надо жестко. Типичный пример такого миропредставления.
Мы видим, что и преподаватели сидят тихо. Понимают, но сидят. И еще более стыдно от этого. С другой стороны, мы видим спортсменов с очень смелой гражданской позицией.
– Ожидали, что протест спортсменов окажется настолько сильным?
– Это на самом деле впечатляющая вещь. В первую очередь потому, что спортсмены априори в большей степени зависят от государства, чем представители других сфер. Если я могу заниматься интеллектуальной деятельностью, забыв о том, что вокруг есть государство, то спортсмены – нет. Они получали поддержку от государства. Если ты хочешь поехать на какие-то чемпионаты, тебя не могут заявить на них друзья – только государство. А тем более в нашей ситуации, когда большинство спортивных федераций много лет возглавляются чиновниками.
Поэтому для спортсменов это вдвойне сильный шаг. Мое отношение к ним такое. Когда к санкциям против Беларуси присоединяется Лихтенштейн, это не великая смелость, но когда Украина – это гораздо сильнее. Им сложнее заявлять о таком, потому что больше завязаны на Беларуси.
Еще важно, что Белорусский фонд спортивной солидарности не просто помогает пострадавшим спортсменам, но и готов профинансировать им сборы. Это классно. И это должно разрушать стереотип, что у спортсмена нет никаких вариантов, кроме как дружить с государством. Очень важно показать, что варианты есть. Возникает структура солидарности. Формируется ощущение уверенности, что и без государства ты можешь заниматься своим делом.
– Письмо работников культуры подписало в два раза больше человек, чем письмо спортсменов. Почему спорт так выстрелил?
– Спорт же – очень символическая вещь для Беларуси. Всегда же как было: «Спортсмен? Понятно, за Лукашенко. Что с него взять?». Когда историк идет против власти, это воспринимается обыденно. А когда спортсмен – это что-то новое. А что-то новое всегда привлекает повышенный интерес.
– В руководстве фонда солидарности ваш давний приятель Александр Опейкин. Ожидали его там увидеть?
– Мы вместе с ним работали в Либеральном клубе. Когда-то жили в одной квартире. Саша – человек противоречивый и разносторонний. В клубе он занимал далеко не прогосударственную позицию. Потом у него изменился вектор. Саша перестал заниматься общественной деятельностью и переключился на бизнес. Потом добавилась всегдашняя любовь к гандболу – и возник «Витязь». А сейчас его, как и многих людей, которые занимали противоречивую позицию, события лета 2020 года склонили на правильную сторону, мотивировали на действия.
– Как отнеслись к переносу хоккейного чемпионата из Минска?
– Я писал об этом еще накануне решения ИИХФ. В целом кейс хоккейного чемпионата – это кейс, который показывает много важных вещей про нынешнюю ситуацию. Власть загнала себя в положение, когда у нее нет хороших ходов: каждый ведет к плохому исходу. Поэтому неизвестно, от чего было бы больше вреда: от отмены чемпионата или же его проведения.
Допустим, турнир состоится. В Минск приедут болельщики. И понятно, что будут акции протеста. Побьет ОМОН только протестующих или иностранцам тоже перепадет? А если болельщики сделают какие-то акции на трибунах? А если, не дай Бог, хоккеисты на льду что-то сделают? Да и понятно, что зарубежные журналисты писали бы не только о хоккее, но и о том, что происходит вокруг. А это снова повышенное внимание. Так что, вполне возможно, если бы чемпионат состоялся, для власти это было бы еще сложнее. И это точно не было бы победой Лукашенко.
А отмена – это, конечно, сильный символический удар. Но на политическую ситуацию в Беларуси это напрямую не повлияет. Власть не падет от этого. Но это важный кейс тренировки. Белорусы потренировались, как оказывать сильное, консолидированное внешнее давление на власть для того, чтобы добиться нужных результатов. И сейчас показательный пример, что при обсуждении нового калийного контракта с норвежской фирмой люди говорят: «Работаем по проверенной схеме». Соцсети заваливаются сообщениями. Люди знают, как действовать. Опыт победы всегда мотивирует.
Думаю, история с хоккейным чемпионатом станет важным этапом, который будет показывать, как надо действовать. Фонд спортивной солидарности анонсировал также, что по схожей схеме будет работать и по футболу. Народ вообще готов этот опыт применять для разных сфер. Поэтому отмена ЧМ станет важным этапом в истории консолидированного сопротивления.
– Можно предположить, что следующие отмены спортивных соревнований будут даваться проще?
– Да. Будет давить история завершения карьеры [главы ИИХФ Рене] Фазеля, который явно хотел уйти более красиво. А закончилось все публичными скандалами, потерей репутации, проблемами, разборками, отказом спонсоров, давлением и так далее. И каждый следующий мировой спортивный функционер дважды подумает о том, хочет ли он оказываться в такой ситуации, нужны ли ему такие проблемы. Может, проще сразу все отменить и не связываться с Беларусью. Это пример того, как официальный Минск становится токсичным. А чем больше токсичности, тем реже с нами будут договариваться.
Я далек от мысли, что спортивные функционеры – великие продвигатели демократии и прав человека. Но многие просто скажут: «Давайте в Беларуси ничего проводить не будем. Это проблемная страна».
Поэтому, думаю, хоккей упростит следующую отмену и осложнит Лукашенко желание показать Беларусь как мировую спортивную страну, которое основано больше на его личных желаниях, чем на реальной ситуации. И он мог бы все завершить красиво – Европейскими играми. Но, как и со всем остальным, Лукашенко вовремя не завершил, захотел еще, еще. Ну и, как любая ненасытность, это плохо закончилось.
– БФСС обвиняют в том, что они предатели, которые лишили людей праздника.
– Не видел никакой горести по этому поводу от людей, кроме Баскова. Все же понимают, что произошло. В России пишут: «У Беларуси отняли чемпионат». А ниже самый залайканный комментарий: «Это не у Беларуси отняли, а у Лукашенко». Для людей это никогда не было что-то близкое. Если в 2014-м году можно было найти много позитивных сторон, то сейчас большинство белорусов не хочет проведения хоккейного чемпионата.
Фото: nn.by