Первый футбольный матч в Минске судил знаменитый писатель. Он бежал из ГУЛАГа, потерял жену, когда хотели взорвать его, и умер в Уругвае

Теплое лето 1913-го

29 июня. Воскресенье. У империи последнее мирное лето — через год начнется Первая мировая, после которой никакой империи уже не будет.

Пока что до этого далеко. Пока что страна с размахом празднует 300-летие Дома Романовых, а попутно выдает мощную серию экономических рекордов. Большевики будут равняться на “показатели тринадцатого года” чуть ли не до шестидесятых, причем по многим статьям без особого успеха.

Тем, кто хорошо работает, нужно хорошо отдыхать. Это отлично понимали ребята из “Sanitas” — атлетического общества, головной офис которого находился в Петербурге. “Sanitas” регулярно проводил в Минске различные соревнования по бегу, борьбе, боксу и поднятию тяжестей. Судя по заметкам тех лет, недостатка в зрителях на этих турнирах не было.

Летом 1913-го минской публике решили презентовать футбол. Город над Свислочью и так запаздывал — в Гомеле еще в 1911 году провели первый городской чемпионат, а в Могилеве уже отпечатали первые на территории Беларуси футбольные правила. Если же брать всю империю, то отставание было еще фатальнее — в Питере первый матч сыграли в 1897-м, а в Орехово-Зуево в 1909-м уже была профессиональная команда.

Провести матч решили на Кошарской площади. Это недалеко от нынешней Красноармейской. Сейчас на этом месте отель “Пекин”, а раньше там были казармы (по-польски “koszary” — отсюда и название площади). “Sanitas” проводил на Кошарах практически все мероприятия и о локации никто не спорил, а жаль — из-за близости военного городка на матч не пустили фотографов, поэтому ни единого снимка с той игры у нас нет.

Одна из первых команд Гомеля. Там фотографов пускали

Первый минский дубль

Городская управа не артачилась и разрешила обустроить на Кошарах футбольную площадку. В короткие сроки по периметру поля были установлены зрительские скамейки, а вскоре в городе появились афиши. Согласно им, в матче должны были сыграть команды “Олимп” и “Маккаби”.

За “Олимп” выступали минские гимназисты. “Маккаби”, как несложно догадаться по названию, был командой еврейской. Название отсылало к славным временам Иуды Маккавея и было довольно стандартным — в 1911-м первые “Маккаби” появились в Петах-Тикве и Яффе, после чего своим клубом с таким названием захотела обзавестись любая мало-мальски влиятельная еврейская община. В Минске такая была — согласно Всероссийской Переписи населения 1897 года, из 90 тысяч жителей города к иудейскому племени себя причисляли 46 тысяч.

Один из многих «Маккаби», в данном случае одесский

Как ни странно, о самом матче мы знаем не так уж и мало. Например, доподлинно известно, что “Олимп” играл в красных майках и синих трусах, а “Маккаби” — в белых майках и черных трусах (то есть по цветовой гамме матч сильно смахивал на противостояние ФК “Минск” и “Торпедо”). Историк Андрей Леневич также упоминает, что на футболках “Олимпа” красовалась вышитая буква “О”. Журналист, писавший заметку о том матче, отметил, что игроки выступали в гетрах и “специальной обуви”, а также зафиксировал, что перед началом матча судья определял стороны подбрасыванием монетки.

Сохранились даже сведения о ходе матча. “Олимп” имел преимущество и быстро открыл счет — после “искусной” передачи Малибина отличился Шайкевич. После перерыва “красно-синие” довели счет до крупного — первым в истории города дублем отметился некто Мышалов. Итог встречи — 3:0 в пользу “Олимпа”. После окончания оркестр сыграл туш, а дамы преподнесли победителям цветы.

Судил встречу 22-летний Иван Солоневич.

Западнорусист, парень молодой

Иван Лукьянович Солоневич родился в 1891 году в Цехановце. Тогда это была Гродненская губерния, сейчас там Польша. В Цехановце никогда не жило больше 5 тысяч человек, но Солоневич не единственный известный уроженец города — там родился еще и пионер ионизации Александр Чижевский.

Отец Солоневича был выходцем из крестьянской семьи. В какой-то момент жизни ему даже довелось поработать свинопасом, но потом начался подъем. Лукьян Михайлович стал сельским учителем, затем подался в журналисты. Издавал газету “Северо-Западная жизнь”, деньги на которую давал в том числе и бывший гродненский губернатор Петр Столыпин.

Петр Столыпин

Лукьян Солоневич был ярко выраженным западнорусистом. Это означало, что он не отрицал существования белорусской народности, признавал ее этнические особенности, но при этом все равно считал частью “единого великорусского народа”. В политическом отношении Лукьян Михайлович был чистейшим монархистом и противником любых потрясений — позже Иван Солоневич вспоминал, как отец рьяно защищал неприкосновенность частной собственности и отрицал всякое насилие.

Именно в отцовской газете Иван Солоневич и начал трудовой путь. Правда, поначалу писал он вовсе не о политике. В 20 лет парня это еще мало интересовало, а вот обожаемый спорт — это другое дело! Тем более молодой атлет и сам серьезно занимался борьбой и тяжелой атлетикой, пытался создать в Беларуси отделение “Сокола”, а также тратил кучу времени на помощь минскому филиалу “Sanitas”. Собственно, по этой линии он и оказался тем вечером на Кошарах.

Пик спортивной карьеры Солоневича пришелся на 1914 год, когда Иван занял второе место в комбинированном чемпионате России по борьбе и поднятию тяжестей. Хотя сам он впоследствии больше любил вспоминать о другом событии — послевоенном спарринге с легендарным Иваном Поддубным. Как гласит семейная легенда, в борьбе Солоневич проиграл, а вот “на ручках” оказался сильнее.

Иван Солоневич в молодости

Окаянные дни

Через два месяца после матча “Олимп” — “Маккаби” Солоневич поступил на юрфак Петербургского университета. Впрочем, на лекциях молодого белоруса можно было встретить нечасто: тут и насыщенная атлетическая карьера, и тексты для “Северо-Западной жизни”, и женитьба. Из-за последней, кстати, у Солоневича были проблемы — по уставу Петербургского университета студент не имел права вступать в брак без письменного разрешения ректора. Иван Лукьянович, уже тогда известный своим “шершавым” характером, встретиться с ректором даже не пытался, из-за чего получил строгий выговор, а в 1915-м и вовсе вылетел из университета. Формально — за неуплату.

Фронт бывшему студенту не грозил — он был бы и не против туда попасть, но мешала катастрофическая близорукость (фамильная черта всех Солоневичей). “Северо-Западная жизнь” тем временем окончательно закрылась и нашему герою пришлось искать новое место работы. Газет хватало, но Солоневич уже тогда проявил необычную принципиальность, заявив, что пойдет только в такое издание, идеология которого не будет противоречить его твердым консервативным убеждениям. Кто ищет, тот найдет — с 1915 года Солоневич начинает писать для суворинского “Нового времени”.

Какой-то особой роли Солоневич там не играл. Поначалу он и вовсе был классическим “бутербродным журналистом”, которому сбрасывали самые невзрачные и неперспективные задания. Но в этом был свой плюс — Иван бродил по революционному Петрограду не меньше Бунина и знал об “окаянных днях” все. При этом по вечерам Солоневич ужинал в редакции с блистательно информированными звездами журналистики, благодаря чему в мозгу молодого публициста складывалась максимально полная картина происходящего.

Картина, которая ему отчаянно не нравилась.

Сотрудники газеты «Новое время». Солоневич стоит восьмым справа во втором ряду

Шпигель поможет!

Революция повергла пламенного монархиста Солоневича в шок. Он был прагматиком и там, где романтичный Блок мог узреть Христа, видел только пьяную толпу, от которой не ожидал ничего хорошего. Блок не пережил своей ошибки и умер “от отсутствия воздуха”, а энергичный Солоневич решил бежать и бороться с ненавистным “кабаком” из-за границы.

Удобнее всего бежать было через Одессу, граничившую с Румынией. Во-первых, там тепло (реально важный фактор в условиях разрухи), во-вторых, в Одессе любая власть исторически условна — главное, уметь вертеться. Солоневич это умел неплохо, поэтому шансы на побег были и вправду неплохие.

Помешал петух. Он принадлежал злобной соседке и был каким-то аномально шумным — орал уж точно громче, чем минская публика тем вечером на Кошарах. Солоневичи долго терпели петушиные трели, но в конце концов посадили птицу в клетку и засунули на чердак. Соседка не оценила, сходила куда следует, а там семейство бывшего петербургского журналиста вызвало пристальный интерес.

И быть бы Солоневичу расстрелянным еще в Одессе, если бы не чудо. Оказалось, что в местной ЧК работает товарищ по фамилии Шпигель, которому когда-то Солоневич оказал протекцию по спортивной линии. Сам Иван Лукьянович этого в упор не помнил, но Шпигель до сих пор пребывал в дикой благодарности и… попросту выкрал и уничтожил дело. Ничего не попросив взамен.

С тех пор в семье появилась присказка — если что-то шло не так, оптимистичные Солоневичи говорили “Шпигель поможет!”

Отец самбо

Все бы хорошо, но пока Солоневичи разбирались с ЧК, советская власть установилась прочнее прочного и граница была закрыта. Пришлось оставаться — во всяком случае, пока.

Работать Солоневичу было откровенно негде. Семье, наверное, грозила бы голодная смерть, но в который раз на выручку пришел спорт. Атлетичный Иван устраивал с не особо уступавшим ему в подготовке братом Борисом показательные борцовские поединки, выступал перед публикой с поднятием тяжестей, на какое-то время пристроился к бродячим циркачам. Уловив, что советская власть не против взяться за физкультуру всерьез, начал писать статьи в “Красный спорт”, а потом внезапно попал в Москву. Там бывшую звезду тяжелой атлетики знали хорошо, поэтому через какое-то время Солоневич обнаружил себя в Высшем Совете Физкультуры. Ярый антисоветчик вдруг стал чиновником.

Пожалуй, главным достижением Солоневича на этом посту стало издание книги “Самооборона и нападение без оружия”. Это один из первых учебников самбо, а сам Иван Лукьянович заслуженно считается одним из создателей этого вида боевых искусств.

Некий господин Прицельный

В принципе, Солоневич устроился вполне недурно. Высокопоставленный советский чиновник, да еще и в далекой от идеологии сфере — многие о таком только мечтали. Однако Иван Лукьянович был не из “многих” и оставаться в советском раю абсолютно не собирался.

Побег был назначен на 1932 год. Жене Тамаре, которая не вынесла бы тягот пешего похода через карельские леса, заранее устроили фиктивный брак с гражданином Германии. Остальные Солоневичи никаких физических проблем не имели и осенью выдвинулись в сторону Финляндии, но заблудились, вымокли и повернули. В скором времени должна была последовать вторая попытка, но тут слег сын Солоневича Юрий.

Отступать было не в правилах этой семьи, поэтому в 1933 году они попытались бежать еще раз. Группа стала чуть больше: вместе с участвовавшей в первых побегах Еленой Пржиялговской собрался бежать ее сожитель Николай Бабенко. Этот Николай всегда казался Солоневичу каким-то подозрительным, и не зря — в ОГПУ он был известен как осведомитель “Прицельный”. Так что третья попытка побега была обречена с самого начала.

Интересно, что арестовывать накачанных Солоневичей в открытую чекисты не рискнули. Сначала они позволили братьям сесть в мурманский поезд и напоили чаем со снотворным, а уже потом, на спящих, надели наручники. Похвальная предосторожность — по семейной легенде, после пробуждения Иван Лукьянович даже в наручниках неплохо поправил чью-то физиономию.

Солоневичам в чем-то повезло и здесь — за попытку пересечения советской границы они получили по 8 лет лагерей. Через полгода был принят закон, по которому за это “преступление” полагался уже расстрел.

Фальшивая Спартакиада

Солоневичи попали на строительство Беломорканала. Прозвучит странно, но братья были довольны — бежать из какого-нибудь сибирского лагеря было бы объективно невозможно, а тут Финляндия под боком. Главное, сохранить силы и втереться в доверие к лагерным властям.

Сохранить силы оказалось не так уж и сложно. У Бориса было медицинское образование, так что его в лагере сделали врачом и на работы, понятное дело, не гоняли. Ивана быстро узнали в лагерном отделении “Динамо” и пристроили к организации показушных физкультурных мероприятий. Естественно, нашли синекуру и для сына Солоневича Юры, ну а зэков, пытавшихся встроить бравых братьев в свою иерархию, Солоневичи отметелили до полусмерти еще в поезде.

Где-то за год братья создали довольно прочный плацдарм для новой попытки побега. Последней — тут уж либо сбежишь, либо расстреляют. Правда, в самый неподходящий момент покровителя Солоневича Радецкого решили перевести в другой лагерь, а тот вознамерился было взять любимого физкультурника с собой, но Иван Лукьянович выкрутился и тут. Он вломился в кабинет к новому начальнику Успенскому и вывалил ему абсолютно безумный план “Вселагерной Спартакиады”. По описанию Солоневича получалось мероприятие не хуже турнира в Васюках — планировалось даже пригласить из Москвы прессу, радио и кинохронику. Успенский купился, назначил Солоневича главным организатором и даже предоставил беспрецедентное для заключенного право свободного проезда (!) по всей территории лагеря.

Гол в ворота ОГПУ

Иван в короткие сроки спланировал план побега и назначил дату и места сбора. При этом он не догадывался, что в свой последний лагерный день его брат Борис успеет… сыграть в футбол.

В мемуарах Борис упоминает, что на этот день в лагере был назначен матч между местным “Динамо” и сборной Петрозаводска. Кто-то из защитников “Динамо” в последний момент получил травму, а запасных не было. Чекисты вспомнили, что у их доктора было богатое спортивное прошлое и попросили сыграть, а юморной Борис, увидевший во всей этой истории немалый иронический потенциал, согласился. В итоге он не просто сыграл, но еще и забил на последней минуте решающий пенальти, благодаря которому динамовцы выиграли со счетом 3:2.

Пикантность ситуации не только в том, что уже через день доктор сбежал, но и в том, что братья Солоневичи пламенно ненавидели “Динамо”. В книге “Россия в концлагере”, например, есть такие строки:

«Динамо» — это пролетарское спортивное общество войск и сотрудников ГПУ, в сущности один из подотделов ГПУ — заведение отвратительное в самой высокой степени, даже и по советским масштабам. Официально оно занимается физической подготовкой чекистов, неофициально оно скупает всех мало-мальски выдающихся спортсменов СССР и, следовательно, во всех видах спорта занимает в СССР первое место. К какому-нибудь Иванову, подающему надежды в области голкиперского искусства подходит этакий жучок, то есть специальный и штатный вербовщик-скупщик и говорит:

— Переходите к нам, тов. Иванов. Сами понимаете, паек, ставка, квартира…

Перед квартирой устоять трудно. Но если паче чаяния Иванов устоит даже и перед квартирой, жучок подозрительно говорит:

— Что, стесняетесь под чекистской маркой выступать? Н-да, придется вами поинтересоваться.

«Динамо» выполняет функции слежки в спортивных кругах, «Динамо» занимается весьма разносторонней хозяйственной деятельностью, строит стадионы, монополизировало производство спортивного инвентаря, имеет целый ряд фабрик — и все это строится и производится исключительно трудом каторжников. «Динамо» в корне подрезывает всю спортивную этику («морально то, что служит целям мировой революции»).

Борис Солоневич, брат Ивана

Не все Шпигели одинаково полезны

Тяжелейший переход по карельским лесам закончился успешно. В один прекрасный день Солоневичи обратили внимание, что консервные банки под ногами уже не советские, а на обрывках газет напечатаны финские слова.

В Финляндии Иван Солоневич начал писать одну из главных книг своей жизни — “Россию в концлагере”. Там он ярко и до жути подробно описал все лагерные перипетии, сумев прошибить на слезу даже такого прожженного циника как, к примеру, Йозеф Геббельс. Что уж говорить о читателях попроще — они над “Россией в концлагере” просто ревмя ревели.

«Я взял кастрюлю и вышел из палатки. Была почти уже ночь. Пронзительный морозный ветер выл в телеграфных проводах и засыпал глаза снежной пылью. У палаток не было никого. Стайка детей, которые в обеденную пору шныряли здесь, уже разошлись. Вдруг какая-то неясная фигурка метнулась ко мне из-за сугроба, и хриплый, застуженный детский голосок пропищал:

— Дяденька, дяденька, может, что осталось. Дяденька, дай!..

Это была девочка лет, вероятно, одиннадцати. Ее глаза под спутанными космами волос блестели голодным блеском. А голосок автоматически, привычно, без всякого выражения, продолжал скулить:

— Дяденька, дааай!

— А тут только лед.

— От щей, дяденька?

— От щей.

— Ничего, дяденька. Ты только дай. Я его сейчас… отогрею… Он сейчас вытряхнется. Ты только дай…

В голосе девочки звучала суетливость, жадность и боязнь отказа. Я соображал как-то туго и стоял в нерешимости. Девочка почти вырвала кастрюлю из моих рук. Потом она распахнула рваный зипунишко, под которым не было ничего, только торчали голые острые ребра, прижала кастрюлю к своему голому тельцу, словно своего ребенка, запахнула зипунишко и села на снег».

...И вот, много вещей видал я на советских просторах; вещей, на много хуже этой девочки с кастрюлей льда. И многое как-то уже забывается. А девочка не забудется никогда. Она для меня стала каким-то символом. Символом того, что сделалось с Россией».

Несмотря на литературный успех, русская эмиграция приняла бывшего атлета без особого восторга. Это можно понять — уж слишком много в спасении Солоневичей было чудесного. Настораживали одесская история со Шпигелем, высокий пост Солоневича в советской спортивной иерархии, да и сам факт удачного бегства — попыток предпринимались тысячи, а вырвались почему-то только они (тут эмигранты забывали, что бежали, может, и тысячи, но никто из них по физической подготовке к Солоневичам даже близко не приближался).

Подозрения отпали 3 февраля 1938 года. Большевики взорвали в софийском доме Солоневича бомбу, убившую жену Тамару и ранившую сына Юрия. Сам Иван, по зловещей иронии судьбы, остался невредим, потому что в тот день почувствовал себя нехорошо и лег пораньше. В любой другой день посылку с бомбой принял бы именно он.

Чекиста, руководившего операцией по устранению Солоневича, звали Шпигельгласс.

София

“Народная монархия”

После софийского взрыва Иван Солоневич перебрался в Германию. “Россия в концлагере” тут разлеталась как свежие брецели, а взглядам автора благоволил сам рейхсминистр пропаганды. Так что выбор казался вполне здравым, но вот беда — коричневый рай оказался слишком похож на красный. “Шершавый” Солоневич по старой привычке принялся писать критические статьи, его вызвали в гестапо, выслали из Берлина, а в 1944 году Иван Лукьянович сам покинул Германию перед неизбежной угрозой попадания в советский плен.

Следующей остановкой мыслителя стала перонистская Аргентина. Неуживчивый философ умудрился со всеми поссориться и там — неудивительно, ведь пероновский хустисиализм, в сущности, недалеко ушел от столь ненавистного Солоневичу социализма.

Последние годы жизни уроженец Цехановца провел в Монтевидео, где и скончался от рака 24 апреля 1953 года. Перед смертью он успел закончить программный труд — “Народную Монархию”. И продолжал задаваться главным вопросом:

«Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого? Как это мы не додрались до конца? Мы, русские интеллигенты, зная, чем была великая французская революция, могли мы себе представить, чем будет столь же великая революция у нас… Как это мы не додрались? Как это мы все, все поголовно не взялись за винтовки?..»

Иван Лукьянович Солоневич похоронен в Монтевидео.